Александр Беляков. «ПОСЛЕДНИЙ УРОК» (Исповедь одного ученика)
Люди – это живые мишени. Их не нужно жалеть лишь потому, что никто из них не пожалел меня, не понял, не признал. И от этого непризнания, черствости, лицемерия, язвительности во мне умер художник и родился Монстр. Ту, которую я любил, буквально боготворил, с легкостью отвергла меня. Тем, которым я доверял, обманули все мои ожидания. Они все были готовы растоптать меня, смешав с грязью. И поэтому я иду по школьным коридорам с оружием в руках. Я чувствую свою силу. Кто посмеет меня остановить, кто станет презирать или смеяться надо мной? Пусть только посмеют! В их глазах я вижу теперь лишь животный страх. Когда я навожу на них винтовку, они начинают почитать меня, как бога. Они готовы упасть на колени и молить меня, чтобы я не причинил им боль и оставил в живых. Кто знает, может быть, если бы в свое время признали художественные способности Адольфа Шикльгрубера, он не стал бы Гитлером, а на всю жизнь остался посредственным художником. И, возможно, тогда можно было бы избежать Второй Мировой Войны и многочисленных бессмысленных жертв! Люди бывают очень недальновидны! Чудовища и монстры рождаются не сразу, а от неверия, непонимания и от одиночества. Я открываю ногой дверь кабинета литературы и наставляю свое оружие на хрупкую и бледную учительницу. Ее очки съехали на нос, побелевшие губы дрожат и молят меня о пощаде. Учительница литературы меньше всего заслуживает стать живой мишенью. Она никогда не презирала меня, а пыталась понять. Видела во мне личность, читая мои сочинения, и часто разговаривала со мной. Виноваты во всем другие! Почему они теперь не смеются надо мной, почему не шутят и не прикалываются, не стараются показать себя крутыми?
Черный зрачок винтовки следит за всеми в классе, переводя свой гипнотизирующий взгляд с одного бледного лица на другое. Смейтесь, поносите меня, как вы это делали раньше! Почему в ваших глазах растерянность, отчего вы потеряли дар речи? Если я прикажу сейчас лечь вам на пол – вы ляжете, а если прикажу облизать мои кроссовки своими лживыми языками, вы сделаете и это. Унизитесь, но сохраните свои никчемные жизни. Какой же сладкой кажется моя месть, какой же удивительной бывает власть вооруженного человека над безоружным. А та, которую я любил, боготворил, сидит за столом с застывшими как стекла глазами и кусает до крови губы. Я ведь могу опозорить ее и заставить раздеться перед всем классом. Но я этого не сделаю. Мне достаточно ее страха и лужицы под столом. Этого достаточно. Дальше я не пойду. Наверное, я даже не стану стрелять. Мне почему-то становится их жаль. Они почувствовали тоже самое, что чувствовал я. Их унижение – великая для меня награда. И больше мне ничего не нужно. Но почему учительница бросилась на меня, пытаясь выбить винтовку из моих рук? Хрупкая, нервная, не отличающаяся храбростью, но добрая. Зачем она это сделала? Я резко повернулся. Я не хотел в нее стрелять. В нее меньше всего, чем в остальных. Но палец непроизвольно дернул спусковой крючок. Грохот выстрела оглушил меня. Но не это меня поразило. Моя хрупкая учительница литературы медленно падала на пол, а на ее белой блузке, словно распускающаяся роза, расползалось алое пятно. Я выронил винтовку. Склонился над учительницей, заливая ее своими горячими слезами. Ученики медленно покидали класс. Никто из них даже не попытался спасти свою учительницу. Только я пытался спасти ее. Я вызвал по мобильному «Скорую помощь». Встал на колени и приподнял ее голову.
- Простите меня, Татьяна Алексеевна, - шептал я, не понимая, что наделал, - я не хотел, так получилось.
Она тяжело дышала и глаза ее закатывались. Возможно, учительница уже не слышала меня. Но я знал, что несмотря на боль, она жалеет не себя, а меня. Я выл от горя, словно потерявший свою волчицу волк. Она уходила в другую реальность, а я ничего не мог сделать. В кабинет заскочили люди в пятнистых комбинезонах, с масками на лицах и с автоматами в руках. Я пытался защитить от них обмякшую в моих руках учительницу. Но удар прикладом автомата погасил мое сознание. Я чувствовал, что меня грубо волокут по школьному коридору, но боль взрывалась в моей голове и я постоянно терял сознание, не имея возможности сопротивляться. В камере, в которую меня запихнули, я пытался забыться, заснуть, но сон переходил в явь, а явь – в сон. Я не мог понять своего состояния, пребывая наполовину в реальном мире, а наполовину в нереальном. Все плыло перед глазами и когда я наконец заснул, я увидел свою учительницу литературы в белом платье. Лицо ее было печальным.
«Зачем ты это сделал? – спрашивала она меня, - ты погубил не только мою, но и свою жизнь! Что ты теперь будешь делать?»
Во сне я встал перед своей учительницей на колени, моля ее простить меня. Она грустно посмотрела на меня и произнесла: «Я – то тебя прощаю. Но простят ли другие?» И ушла. Проснувшись от раскалывающей голову боли, я прошептал: «Не простят».
Конец
Черный зрачок винтовки следит за всеми в классе, переводя свой гипнотизирующий взгляд с одного бледного лица на другое. Смейтесь, поносите меня, как вы это делали раньше! Почему в ваших глазах растерянность, отчего вы потеряли дар речи? Если я прикажу сейчас лечь вам на пол – вы ляжете, а если прикажу облизать мои кроссовки своими лживыми языками, вы сделаете и это. Унизитесь, но сохраните свои никчемные жизни. Какой же сладкой кажется моя месть, какой же удивительной бывает власть вооруженного человека над безоружным. А та, которую я любил, боготворил, сидит за столом с застывшими как стекла глазами и кусает до крови губы. Я ведь могу опозорить ее и заставить раздеться перед всем классом. Но я этого не сделаю. Мне достаточно ее страха и лужицы под столом. Этого достаточно. Дальше я не пойду. Наверное, я даже не стану стрелять. Мне почему-то становится их жаль. Они почувствовали тоже самое, что чувствовал я. Их унижение – великая для меня награда. И больше мне ничего не нужно. Но почему учительница бросилась на меня, пытаясь выбить винтовку из моих рук? Хрупкая, нервная, не отличающаяся храбростью, но добрая. Зачем она это сделала? Я резко повернулся. Я не хотел в нее стрелять. В нее меньше всего, чем в остальных. Но палец непроизвольно дернул спусковой крючок. Грохот выстрела оглушил меня. Но не это меня поразило. Моя хрупкая учительница литературы медленно падала на пол, а на ее белой блузке, словно распускающаяся роза, расползалось алое пятно. Я выронил винтовку. Склонился над учительницей, заливая ее своими горячими слезами. Ученики медленно покидали класс. Никто из них даже не попытался спасти свою учительницу. Только я пытался спасти ее. Я вызвал по мобильному «Скорую помощь». Встал на колени и приподнял ее голову.
- Простите меня, Татьяна Алексеевна, - шептал я, не понимая, что наделал, - я не хотел, так получилось.
Она тяжело дышала и глаза ее закатывались. Возможно, учительница уже не слышала меня. Но я знал, что несмотря на боль, она жалеет не себя, а меня. Я выл от горя, словно потерявший свою волчицу волк. Она уходила в другую реальность, а я ничего не мог сделать. В кабинет заскочили люди в пятнистых комбинезонах, с масками на лицах и с автоматами в руках. Я пытался защитить от них обмякшую в моих руках учительницу. Но удар прикладом автомата погасил мое сознание. Я чувствовал, что меня грубо волокут по школьному коридору, но боль взрывалась в моей голове и я постоянно терял сознание, не имея возможности сопротивляться. В камере, в которую меня запихнули, я пытался забыться, заснуть, но сон переходил в явь, а явь – в сон. Я не мог понять своего состояния, пребывая наполовину в реальном мире, а наполовину в нереальном. Все плыло перед глазами и когда я наконец заснул, я увидел свою учительницу литературы в белом платье. Лицо ее было печальным.
«Зачем ты это сделал? – спрашивала она меня, - ты погубил не только мою, но и свою жизнь! Что ты теперь будешь делать?»
Во сне я встал перед своей учительницей на колени, моля ее простить меня. Она грустно посмотрела на меня и произнесла: «Я – то тебя прощаю. Но простят ли другие?» И ушла. Проснувшись от раскалывающей голову боли, я прошептал: «Не простят».
Конец